Майкудук. Место, где состоялось и прошло все самое лучшее, самое знаковое, самое запомнившееся. Место, где родился, пошел в школу и закончил школу, где был пионером и комсомольцем, где влюбился в первый раз платонически и потерял девственность, где поступил и закончил институт, женился, родил сына, где умерли мои самые близкие: отец, мама, баба Бася… Вся жизнь – Майкудук.
Помню Майкудук и себя в нем с четырехлетнего возраста. Улица Щорса, дом 38. Перекресток с Гвардейской: на одной стороне детский дом, на другой баня, окна выходят на третью сторону: на среднюю школу №90. Моя первая школа, нет ее уже давно…
Наш двухэтажный буквой "Г" дом на Щорса ничем не отличался от сотен точно таких же домов в других районах Караганды: на Федоровке, в Михайловке, Старом и Новом городе. Мне он казался особенным, в нем жили так, как сейчас любят рассказывать о том времени ностальгирующие писатели и киношники. Не знаю, может врут про другие места, а у нас было именно так: на праздники выносили столы во двор, ставили буквой Г, повторяя очертания дома. Несли все, что было. Патефон заводили, танцевали… Может вру, что это было часто и много, но что было, помню.
Помню подробно, до блюд, до шипящих патефонных пластинок, помню про то, что игла для патефона была всегда тупая и все по-очереди бегали домой искать новую.
Помню скандалы за столом при всем народе ядреной молодки Лидки из первого подъезда с дядей Сашей из нашего, который называл ее гулящей, она его слабаком, а дяди Сашина жена его защищала словами, которые я тогда не понимал, да и сейчас с трудом: - «А нам чужого не надо, мы на свое сильный, чтоб ты знала, гадюка!». При этом Дядя Саша получал по морде, но не обижался и все норовил обнять обеих со словами: -«Да будет вам, девки, праздник же сегодня!».
Из нашей босоногой команды помню только два имени: Борька и Федька. Борька жил в среднем подъезде и был очень умным. Он рассказывал (в 6 лет) всякие небылицы про «баб», потому, что регулярно мама водила его с собой мыться в женскую баню. Надо сказать, что явление это было обычным. Ванные и души были только в квартирах двух-трехэтажных домов, а основные народные массы жили в бараках, в собственных домах, скорее землянках, в общежитиях. Мылись в банях, детей до 7-и лет брали с собой. Как мамы, так и папы. Как мальчиков, так и девочек.
Федька жил не в нашем доме, а в своем, который стоял рядом на Щорса, чуть ли не в нашем дворе. Федькин дом, как и весь ряд домов по Щорса, назывался финским. Почему финским, не помню. Это был деревянный низкий домик с плоской крышей засыпанной землей, на которой росла трава. Тогда в Майкудуке много чего финского было популярно: финские ножи, например, с наборной рукояткой, ласково называемый финкой. Что финка, это, скорее, жена финна, я узнал намного позже.
Да, так вот Федька запомнился тем, что нашел у себя во дворе наган. Именно наган, а не пистолет, с барабаном, но без патронов. Наган от взрослых прятали всем двором, по-очереди. Кто в сарае (сараи были здесь же, во дворе, кто в палисаде в ямку закапывал… Мне наган на хранение не давали: слишком мал. Закончилось как обычно, наган нашли, Федьку родители отодрали, нам остальным тоже досталось, но так, для порядку…
Когда шел дождь, женщины нашего дома на балконах выставляли тазики и собирали дождевую воду. Это водой мыли голову, т.к. в водопроводе в то время текла только вода из артезианских скважин, очень вкусная, без хлорки, но очень жесткая, для мытья волос малопригодная. Шампуней тоже не было, лучшее средство для мытья волос было «детское мыло». Люди попроще употребляли самое дешевое, хозяйственное, почему-то этим гордились и нас, употребляющих мыло туалетное, называли интеллигентами.
Но про тазики я вспомнил не потому, что дождевой водой волосы хорошо промывались, а потому, что в это время, чуть севернее и восточнее Караганды проводили ядерные взрывы на поверхности земли и в атмосфере. Не знали этого наши мамы… В Караганде моего детства нет ни одной знакомой мне семьи, в которой никто бы не умер от рака. Мои родители тоже. А мы гордились, что в Караганде построен самый большой и продвинутый онколого-диспансер. Он и сейчас, один из лучших.
А потом мы переехали. На ту же улицу Щорса 88, только в самый конец в индивидуальный коттедж, как это тогда называлось. Наш «индивидуальный» коттедж был на двух хозяев: с одного торца мы, с другого соседи. Соседями были Фомичевы. Танька Фомичева была та еще фифа, с нами, поселковой шпаной не общалась, играла на фортепианах. Еще бы – папа начальник шахты, должность по тем временам очень большая. Должность большая, но тянула только на половину «индивидуального» коттеджа. Такие были времена.
Танька любила музицировать по ночам, вернее очень поздними вечерами. Ее комната с моей была через стенку, стенки были тонкие. Как только она начинала играть, я стучал по стене чем ни попадя. Она не уступала. Результат был всегда один: ее мама приходила к моей маме, разговаривала, потом меня наказывали. Не сильно, для порядка. Фомичевых на поселке не любили, видно сказывалась классовая ненависть.
Я все время говорю «поселок». Да, наш поселок на окраине Нового Майкудука для нас самих ограничивался прямоугольником: Щорса, Белинского, Кузембаева, Соревнования. Улица Соревнования была не прямая, а из отрезков во все стороны пронизывающих основной прямоугольник поселка.
Когда мы переехали в новый дом (отец работал главным инженером строительного управления), сдано было только несколько домов вдоль улицы Щорса, остальная часть поселка была отгорожена от нас колючей проволокой, по углам стояли вышки, на вышках несли караул ВОХРы. Сидельцы, как говорили, были бывшие военнопленные славянского происхождения, т.е. как считалось тогда, предатели родины. С ЗеКами мы дружили, ВОХРы этой дружбе не мешали. Мы подходили к колючке, ЗеКи нам давали деньги, мы бегали в магазин за чаем, отдавали им через проволоку, а в награду получали искусно вырезанные из дерева пистолеты, финки, солдатиков.
Первое, что должен был пройти любой пацан, переселяющийся на новое место жительства, была «прописка». Как ты пропишешься, такое положение и займешь в дворовой иерархии. Мне с пропиской повезло. Наш поселок был новый, большая часть домов еще строилась и из старожилов был один мой будущий закадычный друг Юрка. Юрка был старше меня на год или даже два, но отставал в развитии. Я был и выше и эрудированней, что при правильном стечении обстоятельств могло оказаться не менее важным, чем физическая сила: можно было надеяться занять место визиря при царе двора. Юрка это обстоятельство понимал, но понимал и то, что есть долг, его долг перед пацанским законом. И он, верный долгу, в первый же день нашего переселения перелез через забор между нашими домами, подошел ко мне и прямо сказал: - Щас прописывать буду. Я не отличался боевым нравом, но здесь сообразил, что можно возразить: - Ну, попробуй, только потом не плачь. Юра пробовать не стал, сказал что-то типа: - не испугался, значит прошел. Но уж после этого, закон применялся к новичкам неукоснительно, да и делать это было все проще и проще, в забаве участвовали все старожилы, а нас становилось на поселке все больше: Бодя (Богдан), Михась, Славик… Не помню уже других к сожалению.
А после прописки мы с Юрой стали лазить через забор постоянно. И забор не выдерживал: падал. Дед его ворча чинил, а потом плюнул, и сделал что-то типа калитки возле уличного туалета – уникальной конструкции на стыке четырех земельных участков, разделенный дощатой стенкой на четыре отсека, каждый из которых имел в полу простую дырку и свою дверь, открывающуюся в один из огородов.
В 1960-м я пошел в школу. Школа №90, как уже упоминал, на той же улице Щорса. Так что, Щорса – моя родная улица, моя микро-родина.
Первый класс школы был для меня ознаменован женским вниманием. Никогда и нигде больше в меня не было влюблены столько девчонок сразу. Я хорошо помню случай в первом классе, когда наша учительница Екатерина Васильевна пустила на самотек процесс раздачи подарков к Дню Советской армии, и все или почти все девочки подарили подарки мне. Помню хорошо, как я шел из школы домой с огромной коробкой подарков: тетрадок, ручек, закладок, пеналов… Меня окружала стайка девочек, наперебой предлагавших мне что-то донести. Били меня пацаны дня через три. Без злобы, но больно. Еще несколько дней называли бабником. Потом как-то все успокоилось. Помню, что требовали, чтобы я на 8 марта дарил подарки всем девчонкам, но как-то этот вопрос с помощью Екатерины Васильевны решился. Видно, решение устроило всех, потому, что не помню чтобы меня еще раз били в первом классе.
Моя первая любовь, как и все, что со мной происходило, была тоже с улицы Щорса. Света Раздрокина отличалась от всех девчонок в классе. Она, в отличие от остальных пролетарских дочек, была одета по тем временам дорого, со вкусом, стильно, как я это себе тогда представлял, но уж точно на всех непохоже. У нее были не жидкие тонкие косички, за которые так привычно было дергать, а настоящая прическа, которую в моем детстве называли «химия». У Светки были всегда удивленные огромные глаза, длинные ресницы, невиданные, купленные не в наших Промтоварах, платья. Этакий прообраз Барби начала 1960-х.
Светкина мама тоже отличалась от других мам. Ее часто вызывали в школу по поводу нарядов и внешнего вида дочери, и она умела каждый вызов превратить в шоу: приходила, как тогда говорили, абсолютно расфуфыренной, с запахом дорогих, а может, просто сильных духов, хорошо знала уличные правила ведения дискуссии: била (словом, конечно) первой, уводила разговор от темы, делала «справедливые глаза», и уже через пять минут беседы добрейшая Екатерина Васильевна смущенно оправдывалась и винилась: то за неудобную парту, о которую Светка занозила попу, то за оторванный мальчишками воротничок, то за пончик, жир от которого испортил такую дорогую Светкину форму. Светка стояла рядом, на лице ее отражалась вся творившаяся вокруг несправедливость, она поддакивала маме и с готовностью показывала пятно на платье, оторванный воротничок, может, и занозу в попе.
Светкиной маме все сходило с рук. И это удивительно, потому, что тогда с рук все сходило только партийным начальникам, директорам крупных предприятий и заведующим ТОРГами. Светкина семья жила в двухэтажном доме на Щорса где-то напротив роддома, в одной комнате коммунальной квартиры и никак не тянула на партийную, торговую или промышленную элиты.
Светкин дом был хорошо известен всем пацанам Майкудука, потому, что в нем жил самый знаменитый голубятник Караганды дядя Коля. Дорогих и редких голубей дядя Коля держал в клетках, разные приблудные жили здесь же на чердаке на дармовых дяди Колиных харчах. Всего в дяди Колиной стае было не меньше сотни голубей, наверное больше, и он мог загнать любого чужака, которого хозяин неосторожно выпустил полетать.
Голубятен в Майкудуке было много. И голубиные войны велись нешуточные. Загнанного «по-честному» голубя надо было выкупать, просто так его даже требовать нельзя было. Выяснять отношения с помощью мордобоя, особенно с привлечением шпаны, считалось западло. Голубятники, это был неформальный джентельменский клуб, состояли в нем взрослые мужики, туда не всех брали. Проблемы решались исключительно на сходках, как у блатных. Решение сходки – закон.
Время от времени устраивали смотрины. У дяди Коли были лучшие в районе вертуны, вертелись метров со ста почти до земли через крыло, и через голову, и «на хвосте». Пацаны любили рассказывать, как дяди Колины вертуны разбивались о землю и дядя Коля таким птицам покупал венки и прибивал на стену голубятни. Рассказывали, что дяди Колины почтари находят дядю Колю «по запаху»: «- вот он сядет на трамвай, уедет аж в Новый Город, а жена почтаря выпустит с запиской, он дядю Колю найдет хоть на футболе, хоть в пивной, а записку доставит». Много еще небылиц рассказывали, но благодаря дяде Коле я и мой друг Юра заболели голубями на несколько лет.
Корм для голубей, не помню уже что, то ли пшено, то ли овес, можно было купить только на чеченском рынке в копай-городе. Город этот и базар находился между теперешним магазином Шолпан (хотя его тоже, кажется уже нет) в Старом городе и шахтой Костенко. Справа от дороги, если ехать от Шолпана к Костенко. Этот земляночный город, устроенный так, что никто чужой туда проникнуть не мог, представлял собой смесь горного кишлака и катакомб. Крыша одного дома, оказывалась двором другого, калитки из дворов, почему-то вели не на улицу, а в другой двор, а оттуда в третий… Жили в Копай-городе, в основном, чечены (тогда в Караганде слово чеченец не употреблялось, только чечен, так я и буду их называть в этом повествовании). Говорили, что милиция, контролеры воды, электричества и прочие представители советской власти и коммунального хозяйства в копай-город не совались.
Бабы на поселке втихаря делились «новостями» из копай-города: -« Поймали десять девок с Михайловки, да утащили к себе. А михайловские собрали кодлу, пошли вызволять, да и канули все, никто не вернулся…». И эти сплетни были очень преувеличены, но обоснованы. Большая часть чеченов была озлоблена на Советскую власть, интерполируя эту злобу на славянское население. Конечно, это была не беспричинная злоба: выселенный в одну ночь в морозную степь целый южный горный и гордый народ, замерзший от холода, вымирающий от голода, с оскверненными святынями, замученными стариками…
За кормом для голубей в Копай-город с другом Юрой ездили тайком от родителей. Если бы узнали, не было бы у нас голубей.
Наша голубятня располагалась в Юркином сарае. Его мама тетя Люся, потрепанная лагерем, сошедшаяся на безрыбье с Юриным отцом водопроводчиком Степаном, на голову ниже ее ростом осужденным и отбывшим срок бендеровцем с Западной Украины, находившая утешение в «красненьком», не выпускавшая из рук беломорину, до одури любила все живое: кошек, дворняжек, птичек – заботилась, подкармливала, неумело лечила. Когда надо было резать курицу, тетя Люся сначала менялась курами с бабушкой: свою отдавала нам, а на убой отдавала нашу. Так ей, наверное, было легче, не могла она убить скотину, которую кормила, растила и держала в доме в лютые карагандинские морозы.
Они жили как-то безрадостно во всем: картошка у них росла хуже всех, денег никогда не хватало до получки, у детей водились вши, а одевались убого даже по нашим майкудукским меркам. Когда вечно злой и недовольный всем Степан, наконец, помер, жить им стало легче, но радости в семье так и не появилось. Бабушка говорила, что Люся совсем непростая, родом из Москвы или Ленинграда, знавала лучшие времена, но теперь душа ее умерла и ничего хорошего уже не будет. Сейчас я понимаю, что тетя Люся объективно была красивой женщиной – высокой, статной, кудрявой, но этого я тогда не понимал, да и что я, пацан, мог понимать в женской красоте под толстым слоем горя и унижений.
Был у тети Люси старший сын, Вовка, достепановский. Где она прижила его, не рассказывала никогда и никому. По возрасту выходило, что в лагере. Вовка был отъявленной шпаной, вором, грозой соседских погребов и сараев. Воровал и продавал на сторону заботливо закатанные соседские банки с огурцами-помидорами, у кого мешок картошки сопрет, у кого вязанку лука. Пить начал очень рано, истерил, поведением напоминал персонажа Промокашку из «Места встречи изменить нельзя», носил золотую, а может и медную, фиксу на переднем зубе, на руках татуировки приблатненного урки.
В драку лез без разбора и при этом был романтиком: с детства любил одну девушку Наташку, из положительной смешанной казахско-русской семьи, любил по-взрослому и был взаимно любим, несмотря на то, что Наташкин батя, обещавший Вовке оторвать кое-что, был районным военкомом и свои угрозы мог реализовать без усилий. Их любовь на нашем поселке как бриллиант в навозной куче, их история сродни истории Ромео и Джульетты и по страстям и по драматичности конца. Плохого конца.
В моем детстве было две компании друзей, никак не пересекающиеся между собой. С одной стороны, это наша поселковая шпана, закадычный друг Юра, Славик Иванов, Михась, Вовка и пр,
С другой – интеллигентные дети, дети друзей моих родителей, те к кому я ходил на именины чинно с подарками, и которые ходили на именины ко мне. Это Саша и Вова Руссы, отец которых, дядя Гриша однажды нам запретил смотреть телевизор потому, что героиня в кадре назвала кого-то собакой и это очень невоспитанно - дядя Гриша всегда был странным и никак не соответствовал ни времени, ни месту, в котором вынужден был существовать. Это Лена Раппопорт, очень умная девочка, с которой мы всегда играли в больницу и докторов, потому, что ее мама тетя Клава была доцентом в мединституте. Это интеллигентные Саша и Сергей Подлесные, благодаря маме которых, я в детстве прочел много правильных книг, а может и приобрел графоманские качества, которые реализую вот прямо здесь и сейчас. Это Броня Капланова, благодаря которой, а вернее ее переносному магнитофону, я открыл для себя Высоцкого, Окуджаву, и вообще, бардовскую песню. Всех и не вспомнить.
Во второй класс я пошел в другую школу, школу №53. Эту школу строил мой отец, он часто брал меня на работу, в том числе и на эту стройку. Это обстоятельство позволяло мне выделять себя из массы других учеников и чувствовать в школе по-хозяйски.
Я любил путь в школу, именно путь, неблизкий, требовавший по пути множества остановок и дел. Шел один, почему-то в 53-ю с поселка ходил только я. Выходил рано, за полчаса до школы. Выходил на Щорса, шел до перекрестка с улицей Белинского. Здесь надо было принимать решение как идти дальше: по Белинского через двор и кинотеатр Спартак, или прямо по Щорса, а потом по Магнитогорской. Первый путь был короче, интереснее, но опасней. Опасностей было две: спартаковские пацаны и собаки.
Спартаковскими называли себя два дома по Магнитогорской по обе стороны от кинотеатра Спартак. Тогда еще не было микрорайонов и Майкудук делился на небольшие зоны влияния: спартаковские, роддомовские, ДК-шные, 11-й квартал, конечно, детдомовские. Массовое строительство микрорайонов привело к консолидации и укрупнению зон влияния.
Интересного на этом пути в школу было много.
Во дворе дома №42 на Белинского был построен небольшой вольер, в котором время от времени выгуливались чьи-то охотничьи собаки. Там же всегда присутствовала стайка мужиков, живо обсуждавших достоинства собак и случаи на охоте. Потолкаться между ними и послушать эту неспешную беседу, было маленьким пацанским счастьем.
Дальше на заднем дворе кинотеатра Спартак можно было время от времени отыскать много ценных вещей: коробки со старой списанной кинопленкой, сгоревшие лампы от КИНАПовских усилителей, старые звуковые динамики-тубусы.
Потом киношная афиша на фасаде: справа от входа всегда висела афиша «Сегодня», слева «Скоро». Афишу рисовал живой художник, никаких фотомонтажей или фабричных плакатов. Художник сидел в каморке прямо там, в кинотеатре. Эскиз в черновом виде получали вместе с фильмом, там были плохо напечатанные черно-белые как и сами, в основном, фильмы, копии отдельных кадров с главными героями. Все остальное художник додумывал сам.
Путь Щорса-Магнитогорская проходил по цивильным местам - здесь совсем не было риска получить по морде. Можно было медленно пройти мимо дяди Колиной голубиной стаи, заглянуть в Мясной, перейти на другую сторону Магнитогорской, по которой еще не проложили трамвайные пути, обойти тир на остановке напротив Спартака в поиске выброшенных деформированных пулек и щеточек для воздушки.
Здесь же на остановке стоял аппарат газированной воды. Нет, не тот, который появился потом, который жрал деньги и наливал воду с недоливом в грязный стеклянный стакан. Этот аппарат представлял собой железную тележку на колесах на которой были установлены стеклянные тубусы с сиропом и краником внизу. Под телегой или рядом располагался баллон со сжиженным углекислым газом и смесителем-форсункой, к которой подводился газ и вода. На крышке тележки была устроена уникальная мойка для стаканов: этакий диск с дырками и ручкой. На диск ставился стакан, за ручку диск поворачивался вполоборота и из дырочек многочисленными фонтанчиками на стакан лилась вода. Та еще чистота!.. Обслуживался аппарат пожилой семейной парой. Ее звали Циля и клиенты, даже такие сопливые как я, так по имени ее и называли. Она была очень приветлива и не позволяла вольностей, когда зарвавшийся сопливый ухажер норовил заказать своей даме «тройной сироп». Она говорила: - Слипнется, лучше ей в школе пончик купишь.
Потом Циля с мужем «разбогатели» и построили возле Хлебного на углу Магнитогорской и Кузембаева небольшой ларек, внутри которого стоял тот же аппарат, но ни ветер ни солнце больных пожилых людей уже так не донимали.
Одновременно с новой школой я стал посещать школу музыкальную. Не ту, настоящую в Новом Городе, а ее филиал, располагающийся тогда прямо в майкудукском Дворце Культуры. Музицировать в то время должны были не только еврейские дети, а все, кто считал себя интеллигентными и образованными независимо от профессии и социального статуса. Советская промышленность большими сериями выпускала бюджетный инструмент – фортепиано «Аккорд», черного цвета, с жесткими, отбивающими пальцы клавишами, постоянно расстраивающееся вследствие плохо высушенного и обработанного дерева, из которого оно было изготовлено.
К пианино полагалось иметь вертящийся стульчик и картонную черную папку для нот с веревочными ручками. Я ненавидел это пианино, эту папку, этот дурацкий стульчик. Я ненавидел свою спарринг-партнершу по игре «в четыре руки» Таньку Старикову, которая всегда ныла, что из-за меня она получает оценки ниже, чем достойна, но ни разу не высказала желания поменять партнера.
К концу второго года обучения музыка стала для меня самым большим наказанием, я упирался как мог, но родители были непреклонны. Однажды, я совсем обнаглел, не выполнил какое-то задание и получил двойку. Преподаватель, не понимая, какими это чревато последствиями, произнесла в сердцах фразу: - Еще три двойки, и мы тебя отчислим. – Это мой шанс – решил я, получил за неделю три двойки и был отчислен из школы несмотря на мамину истерику и папино жесткое (такое бывало) наказание. Сейчас думаю, что хорошо, что в моем детстве были эти два класса музыкальной школы: я знаю, что такое ноты и могу сыграть на пианино «собачий вальс».
В 53 школе началась моя общественная деятельность, выражавшаяся в том, что я, имея какую-то небольшую октябрятско-пионерскую должность и «нагрузку», постоянно участвовал в каких-то мероприятиях. Сразу после начала учебного года мы собирали металлолом. По осени – макулатуру.
По металлолому наш класс обычно занимал первое место. Мой отец был главным инженером строительного управления, и на его строительных объектах были просто залежи разнообразного металлолома. Мне было разрешено его там «собирать». Беда была в том, что площадки были далеко от школы и притащить металлолом на школьный двор, было невыносимой задачей. Но, видно уже тогда во мне зрели зачатки будущего бизнесмена. Я шел к одному из прорабов и ненавязчиво так намекал, что папа разрешил взять металлолом и сказал, чтобы я попросил кого-то из прорабов помочь с доставкой, если, конечно, они будут свободны и у них будет свободная машина, и свободные пара грузчиков… Я нагло пользовался не столько отцовским служебным положением, сколько, что гаже, хорошим отношением к нему людей. Его действительно любили и уважали, хотели сделать что-то приятное и мне никогда не отказывали.
Макулатуру мы собирать не любили. Советский народ в то время не знал, что такое туалетная бумага, бумажные полотенца, одноразовые скатерти и пр. Все заменяла газета. Каждая газета после прочтения употреблялась по своему второму, не менее важному назначению, и в качестве макулатуры выступить не могла. Был целый класс бумажной продукции, которая позволила бы выполнить макулатуросборные планы: партийные, политические брошюры, книги… Но их не принимали как макулатуру, да и никто бы их нам и не дал, понимая идеологическую недальновидность и политическую опасность такого поступка. Находились, правда ушлые ребята, которые отрывали обложку, а что там было написано маленькими буквами, уже никого не интересовало.
На нашем поселке, в прошлом зоне, мы находили много боеприпасов. В основном пистолетные патроны и патроны для карабинов. Некоторые малолетние идиоты бросали их в костер и разбегались с криками «на кого бог пошлет». Мы с Юркой найденные боеприпасы несли моему деду, и тот на наших глазах отделял пулю от гильзы, высыпая порох. Но «русская рулетка», видно, все же близка была майкудукским пацанам и «на кого бог пошлет» нас с Юрой тоже не миновало.
Популярных устройств для реализации опасных забав на нашем поселке было четыре: ракета, хлопушка, «два болта», мина. Не буду описывать их конструкции, чтоб не провоцировать возможных, хотя вряд ли, наших пиротехнических последователей. Скажу лишь, что джентельменский набор материалов, позволяющих изготовить доморощенные пира и взрывные устройства, состоял из: медных трубок от автомобильной топливной системы, гвоздей, резинки от трусов, болтов и гаек диаметром не менее 1,5 см, дюралюминиевых дверных ручек, марганцовки из аптеки, обычных спичек, фольги от шоколадки, фотопленки. Все это без труда добывалось в аптеке, магазинах, в родительских сараях… Самое сложное было добыть дверную ручку из нужного материала: в магазинах они были, но уж очень дорого стоили. А вот в школе на дверях таких ручек было зазря приверчено огромное количество. Ну, вы понимаете…
Сколько себя помню учеником СШ №53, ежегодно, а то и по два раза в год, мы всей школой сажали деревья в новом парке, который начинался сразу за школой и уходил куда-то в степь. Да, это будущий центральный майкудукский парк – парк имени 50-летия Казахстана. Но тогда не было еще ни кинотеатра Батагоз, ни микрорайонов вокруг, а парк назывался именем какого-то пионера-героя. Большая часть посаженных нами деревьев раз за разом гибли, потому, что между посадками их никто не поливал, за ними никто не ухаживал. Все погибшие деревья заменялись новыми саженцами в следующем году. Большая часть их опять гибла, но что-то же оставалось. Вот таким оригинальным советским агротехническим приемом за несколько лет парк все же засадить удалось.
В те годы зимы были намного суровее: снежные бураны, трескучие морозы. Занятия в школах ввиду погодных условий зачастую отменяли. В отсутствие средств оповещения, существовало простое правило: если температура падает ниже -25, младшие классы не учатся, если ниже -30, старшие тоже. Решение было за родителями, школы были открыты всегда и тот, кто дошел, учился. В нашей школе было простое правило против буранов: если завод СТО из-за бурана не видно (а между ним и нашей школой была голая степь), то в школу можно не ходить. Почему-то никому не приходило в голову, что для того, чтобы посмотреть, виден ли от школы завод СТО, надо было как минимум в школу по бурану прийти…
В мороз, когда занятия в школе отменяли, мы дружно проводили время на непонятно кем построенной в нашем поселке горке. Горка была высокая, деревянная, с длинным пологим скатом. Заливали льдом ее сами. Катались с упоением до поздней ночи, благо, наши родители не слишком нас в те годы опекали. Горка эта на самом деле была еще одним этапом нашего взросления. Катались с горки с девочками на картонке, она впереди, ты сзади обхватив ее руками, которые как-то сами незаметно за полминуты скатывания успевали залезть в прорезь шубки и дотронуться до плотных сосков только начинающих расти грудей. И эта горка была единственным местом, где девочки такую вольность позволяли. Время от времени появлялись малознакомые девочки с Белинского, с Технололгической… И с ними тоже все это на нашей горке было можно, а за попытку повторить тот же опыт в другом месте, неминуемо получали по морде. Почему, не знаю ответа.
Вообще, мелочной опекой родителей мы отягощены не были. К детям относились не так трепетно, как сейчас. Можно было уйти в степь на целый день выливать сусликов и тарантулов, могли отправиться воровать кукурузу на полях за Зеленой Балкой, уехать на трамвае в Старый город и долго шляться там по Дальнему Парку… Я все же был из интеллигентной еврейской семьи, поэтому считал своим долгом сообщить бабушке, что ухожу до вечера. Иначе, она начинала в переживать, что ребенок остался без обеда.
Помню, постоянно что-то обдирал, обжигал, оцарапывал. Самым распространенным методом обеззараживания было смазывание зеленкой. В особо тяжелых случаях – йодом. Зачастую я и мои друзья были похожи на персонажей современного Аватара: все в бурых и зеленых пятнах. Одним из самых опасных предметов в моей детской жизни был велосипед. Я никак, наверное, года два не мог научиться на нем ездить. И отец меня учил, и товарищи – все кончалось падениями, ушибами, починкой несчастного велосипеда марки «Школьник». Но один раз я упал по-тяжелой на бетонный заборчик ограждения на Магнитогорской, пробил голову и был доставлен в больницу, где мне наложили пару швов и вкололи прививку от столбняка. После этого, на следующий день я сел на велосипед и уверенно поехал. Видно прививка подействовала.
Между завтраком и обедом, обедом и ужином, а также в дальних вылазках жрать хотелось всегда. Выручали бутерброды, которых на нашем поселке было в ходу два основных типа.
Первый, сладкий: белый хлеб, «посоленный» сахаром в двух вариантах – богатый, с толстым слоем масла, и бедный, без него. У нас бутерброды были богатые – я мазал хлеб сантиметровым слоем масла, а потом вдавливал его с силой в сахар-песок так, чтобы прилипло как можно больше. Просто посыпать бутерброд сахаром было непрактично – в игре, на бегу сахар скатывался и пропадал, а прилепленный держался как его не переворачивай. Юрка богатых бутербродов позволить себе не мог, в их доме масло бывало не часто. Мы придумали свой демократический способ преодоления классового неравенства - слепляли попарно его бутерброды с моими сахаром внутрь.
Второй тип бутербродов, не сладкие, изготавливались из черного хлеба, а лучше, горбушек, натертого чесноком с солью. Особым шиком было пропитать такой бутерброд топленым свиным или гусиным салом и сверху посыпать шкварками. Вкус этого бутерброда и сейчас преследует меня. Каждый раз думаю, а вот возьму сейчас и сделаю, но нет, не так все просто: в эпоху холодильников и здоровой пищи топленое домашнее сало и шкварки практически исчезли из продуктового набора современных хозяек…
До 1964-го года наша 53-я школа была окраиной Майкудука. Дальше была только степь и завод СТО на горизонте. В степи между школой и заводом попадались каменистые участки, на которых росла большая, сочная и удивительно кисло-вкусная заячья капуста. Никогда и нигде больше такой замечательной капусты мне видеть не приходилось, хотя в окрестностях Майкудука ее было много.
Застройка этого пространства микрорайонами началась в 1964-м году. Первые панельные хрущевки появились в районе чулочки, их строительство и строительство чулочной фабрики шло параллельно и все это было зоной ответственности отца.
На этих объектах проходили мои каникулы, мой летний лагерь. Друзья в основном отдыхали в пионерских лагерях Темир-Тау, Петровки, Совхозе №1 (так тогда назывался Совхоз Свердлова, теперь именуемый Кокпекты), а мне хватило одного заезда, побега, недели соплей и истерик, чтобы родители навсегда отказались от отправки меня в лагерь на каникулы.
На стройках я знал очень многих: бригадиров, шоферов, плотников. Я любил ошиваться в столярной мастерской дяди Саши, где очень вкусно пахло свежепиленной сосной, непрерывно визжала страшная циркулярка, а на стене висели диковинные инструменты: рубанки, фуганки, рейсмусы (кто помнит, что это такое?), лучковые пилы… Дядя Саша всегда носил карандаш за ухом. Я не могу представить его себе без этого карандаша.
Вторым моим приятелем-строителем был дядя Петя, водитель самосвала. Дядя Петя развозил на своем самосвале готовый цементный раствор с бетонно-растворного узла по участкам. Жидкий раствор просто наливали в кузов самосвала, откуда он по ходу движения непрерывно грязными струями вытекал прямо на дорогу. Тогда это считалось в порядке вещей: об экологии и чистоте дорог, похоже, и в голову думать не приходило, о том, что технические характеристики раствора менялись от длины пути и количества утекшей из кузова воды, тоже.
Я приходил к дяде Пете как на работу, встречал его у автобазы и проводил с ним целый рабочий день. Бетонный узел располагался в Компанейске между Майкудуком и Сортировкой. Сначала ехали туда, загружаться. Кроме бетонно-растворного узла в Компанейске располагался самый большой и известный в Караганде дурдом, и от этого мои рассказы про наши поездки приобретали эпический и героический оттенки, моя самооценка вырастала наголову, а слушатели удивлялись и завидовали.
Развозили бетон долго. Все всегда оказывалось не так: или диспетчер перепутала заявки, или бригада не успевала подготовить емкость, или бригадир, попробовав жидкий бетон на язык и потерев между пальцами, объявлял, что марка не та и он такую халтуру принимать не будет. Чаще всего все же принимал в «последний раз» после часа препирательств, за который из раствора уходило еще литров 50 воды, отчего качество бетона становилось еще хуже, а график дяди Петиной работы ломался фатально и кто-то оставался совсем без бетона.
Вообще, могу засвидетельствовать, что как бы не пели сейчас ветераны-патриоты, качество работ, особенно строительных работ, было ниже всякого представления. Технология работ, характеристики материалов, требования к квалификации рабочих не выполнялись. Работы проводились на глазок. Да, все строилось, да, не падало, но достигалось это троекратным, пятикратным увеличением привлекаемых ресурсов, материалов, энергии – чего уж удивляться, что несмотря на тяжелый труд и непрерывный трудовой подвиг, жили бедно, некрасиво, безрадостно. Хотя, таки да – весело.
В середине 60-х бойко пошло строительство микрорайонов Майкудука. Жизнь изменилась кардинально: появилось много злобных отморозков переселенных с шахтных поселков, 31-й шахты, Дальнего парка, Старого города, Тихоновки. В микрорайоны переселялись целые поселения условно-досрочно освобожденных уголовников (они тогда звались «химики»). Массово уезжали на родину чечены, но многие из них на какое-то время из разрушенного властями копай-города оседали в майкудукских микрорайонах.
Именно с началом их строительства и бурного заселения началась печально известная криминальная история Майкудука, а сам район превратился в криминальную столицу Караганды и окрестностей, может, на какое-то время и Казахстана. Именно тогда мы, майкудукские пацаны научились выливать из свинца кастеты и свинчатки, набивать роликами от подшипников каучуковые жгуты межпанельной гидроизоляции, оборачивать вокруг пояса велосипедные цепи… Именно тогда кануло в Лету основное правило наших драк – «до первой крови». Именно тогда в Майкудуке исчезли «правильные блатные» со своим уставом, почти романтическими «понятиями», четкой вертикальной иерархией. Пришли бандиты. Я до сих пор удивляюсь, как нам все же в основном удалось выжить в это смутное время.
К концу каникул, я как в все советские прилежные школьники, тосковал по школе. У меня было заготовлена куча рассказов про то, как я выливал сусликов, как дядя Петя давал мне порулить ЗИЛом, как здорово было у бабы Брони в Киеве, куда хоть на месяц, меня отправляли каждое лето со второго по девятый класс. Я про себя уже придумывал две трети традиционного сочинения на тему «Как я провел лето».
Отравляло ожидание радостной встречи со школой только одно: регулярная ежегодная перекличка с уточнением личных данных в классном журнале. Учительница из года в год со скрупулёзностью садиста зачитывала вслух личные данные каждого ученика и в конце спрашивала: - Правильно?. Зачем это делалось, понять невозможно, ведь если я во втором классе был Димой, то к третьему я не становился Васей, и папу моего, если во втором классе звали Иосиф, то к третьему он не становился Моисеем, и, главное, если я во втором классе был евреем, то никак, вернувшись с каникул, не становился татарином.
Да, именно этот последний вопрос мне отравлял начало каждого нового учебного года. В нашем классе, в основном, учились немцы. Из более 30-и моих одноклассников, немцев было примерно два десятка человек. Остальные были: 1 казах, пара татар, человек 7-8 русских-украинцев (они тогда между собой не делились, а мы их не различали) и пара евреев: я и очень красивая и умная девочка по фамилии Гольдман. Я никогда не забуду, как после слов учительницы «Дима Гусак, еврей», раздавался наглый смех и громкий шепот «Жид, жид» классного придурка Вебера по прозвищу Бара, который дружно подхватывался большей частью класса. Я не помню ни одного случая, когда бы хоть одна из классных дам, которых за время учебы было у нас несколько, хоть как-то бы осудила или попыталась пресечь это издевательство. Один раз, где-то в 6-м – 7-м классе я даже удостоился выговора и какого-то наказания от очередной классной за то, что, не выдержав, встал и сказал: - А вы – фашисты! Справедливости ради, скажу, что так издевались в нашем немецком классе не только надо мной, был еще один изгой - казах Магзум, для них - калбит…
Это то ли эссе то ли рассказ, то ли просто поток сознания не имеет ни начала ни конца. Его можно начать, где хочется и закончить на чем хочется, что я сейчас и делаю. А потом, когда приспичит, сесть и продолжить с любого места и закончить опять на любом. В нем можно перемешать время и события, можно что-то большое забыть, а маленькое, незначительное вспомнить и подробно расписать. Можно даже досочинить что-то, если забыл. Все это не важно.
Важно то, что не знаю я ни одного человека, выросшего в Майкудуке, который бы не считал это место самым прекрасным на свете. Несмотря ни на что!
